Ландшафт в городе, в отличие от зданий в классическом понимании, — это что-то не имеющее границ.
Вообще говоря, все есть он, куда бы вы ни посмотрели и ни пошли.
Долгое время могло казаться, что ландшафт по отношению к объемным постройкам является чем-то второстепенным, пусть даже и очень значимым. Вроде как свободные пространства нужно чем-то занимать. Парки во времена господства аристократии воспринимались дополнением к дворцам и виллам, детские площадки в прошлом веке — к жилым домам. Происходило именно так по самым разным причинам.
Главная заключалась в том, что городская среда до поры до времени складывалась естественным путем, по наитию. Улицы, площади, дворы, закоулки, скверы как-то сами собой устраивались так, что соответствовали принятому образу жизни. Ситуация стала меняться с приходом в города колесного транспорта в XVII веке и уж совсем радикально — в XX веке, на волне приспособления мегаполисов к автомобилям и индустриализации решительно всего, включая строительство домов. Дороги стали шире, но что еще более существенно — люди окончательно отделились от процесса созидания своих мест обитания. В мировоззрении эпохи господствовал специфический тип рационализма, готовый считаться со всем, что можно исчислить, измерить и какими-то бесспорными материальными соображениями обосновать. Ландшафт в подобной картине неизбежно оказался низведен до функциональной необходимости. Тут можно поиграть, там посидеть, а вон здесь — пройти по прямой.
Такой рационализм игнорировал главный смысл городского ландшафта, который не сводится к утилитарной пользе, во всяком случае — к простой утилитарной пользе.
Роль ландшафта в современном мегаполисе стали переосмыслять чуть больше 50 лет назад. В частности, датский архитектор Ян Гейл обратил внимание на то, что пространства модернистских районов, вопреки замыслам и обещаниям их авторов, выглядят удручающе пустынными.
Он написал книгу «Жизнь среди зданий». Она развивала слишком очевидное, и поэтому нетривиальное наблюдение: значительная часть всего, что происходит с нами, случается вне помещений. Старые города, например, Италии, создавали пространство, где люди хотели бы быть — общаться, сидеть, гулять, смотреть — и в этом на них стоит равняться. Аргументация Гейла носила гуманистический характер и была пропитана здоровой рассудительностью. Если люди будут больше времени проводить на улице, они будут и здоровее, и спокойнее, и общительнее.
Другие мыслители-урбанисты рассуждали более резко. Американский журналист Джейн Джейкобс оперировала, в первую очередь, экономическими доводами: мегаполисы процветают потому, что являются площадками для обмена всем, от товаров до идей. Многие видели в возвращении городам публичного пространства политический смысл.
Там, где нет взаимодействия, нет дискуссии, а значит, и свободы — считали они.
Все как будто бы снова стало ясно, новый вектор развития определился. Сложность, однако, состояла в том, что с тех времен, когда создание городского ландшафта по большей части не требовало чрезмерного интеллектуального усердия, мир изменился. Парижские бульвары в XVII и даже в XIX веке не нужно было как-то специально обдумывать с точки зрения организации пространства. Есть ощущение, что их устройство казалось современникам естественным решением. Во второй половине XX столетия представления о нормальном почти бесконечно расширились, и любой проектировщик, взявшийся за устройство улицы или сквера, оказывался перед лицом выбора из слишком большого количества вариантов. Конечно, выходом представлялось копирование давно опробованных решений, воссоздание структур, доказавших эффективность временем. Уже упомянутый Ян Гейл буквально вычислил принципы, которым нужно следовать, чтобы сделать площадь в Северной Европе такой же – в хорошем смысле слова — шумной, как во Флоренции или Сиене. Однако более важным выглядит то обстоятельство, что теперь почти любая не занятая постройками часть города стала потенциальным объектом осмысления и творчества. Ландшафтный архитектор сегодня проектирует далеко не только сады и парки, как мы могли бы подумать, — он может взяться за городскую набережную, бульвар, временную ярмарку, обычный двор, обновление центральной площади.
Создание городских пространств стало по-настоящему глобальным трендом только в XXI веке. Существует два формально противоположных, но на деле дополняющих друг друга способа работы с ними. С одной стороны, множество городов мира занимаются разработкой стандартов, которые создавали бы баланс масштабов и удобство передвижений. Определение оптимальной ширины тротуаров и проезжей части, количества зелени, устройства переходов и дорожных знаков страхует от появления «плохой», безжизненной среды. В то же время самый сильный эффект всегда дают неожиданные решения, резко меняющие восприятие места: столики кафе, поставленные на месте недавней парковки; временная лестница, по которой можно подняться на крышу здания; деревянная ледяная горка в самом центре города. Ландшафтная архитектура радикально меняет города, оставляя их прежними.
В Россию мода на «тотальную» ландшафтную архитектуру пришла в начале 2010-х годов. Кажется, «бум» начался с того, что советский Парк Горького в Москве, к тому моменту частично заброшенный и мало кому интересный, сделали чуть ли не главным аттракционом для среднего класса — с возможностью поваляться на берегу пруда, посидеть с компьютером на газоне или съесть азиатскую лапшу. Следом появились Крымская набережная и качели на Триумфальной площади в Москве, Новая Голландия в Санкт-Петербурге, набережная озера Кабан в Казани.
Все эти места стали знаковыми для своих городов, и в значительной степени благодаря этому создание открытых публичных пространств превратилось в повсеместную практику. Для российской архитектуры оно оказалось пусть не безграничной, но все же территорией свободы. Проектирование зданий несет в себе множество ограничений, начиная от вкусов не обязательно просвещенных заказчиков и заканчивая не всегда прозрачной системой согласований проектов. Оно подразумевает большую ответственность и требует значительного опыта. Ландшафтная же архитектура лишена многого из этого. На нее не так сильно влияет консервативная профессиональная конъюнктура. За счет ее немонументальной природы на нее меньше распространяются всякого рода коллективные страхи перед неизвестным, она допускает большую свободу воображения и дает возможность показать себя начинающим бюро. Именно благодаря работе с городскими пространствами мы узнали многие из лучших российских офисов, начиная от Wowhaus и заканчивая десятками небольших творческих команд.
Может складываться ощущение, что это ничего особенного не значит и что все эти красивые парки, видовые мостки и качели для взрослых — всего лишь отвлечение внимания от более серьезной, иногда не самой веселой действительности. Однако справедливым будет и противоположное суждение: все построенное, удачное и неудачное — обрамление для повсеместного ландшафта, который может бесконечно преобразовываться, становясь все более интригующим и интересным.
Опубликовано в книге «Архитектура 1.0» 07.04.2024.
